Далекое эхо - Страница 25

Радовало одно — эмоциональная глухота отца отодвинула в сторону мысли о Рози Дафф. К тому времени, как Джо Страммер запел «Джули — гроза наркомана», Верд провалился в глубокий сон без сновидений.

Карел Малкевич и в лучшие времена водил машину, как старик. Нерешительно, медленно, непредсказуемо на перекрестках. И только в хорошую погоду. Будь все в порядке, он при первых признаках тумана или мороза поставил бы машину на стоянку и пешком спустился бы с крутого холма по Массарин-роуд к Беннохи, где сел бы в автобус, идущий по Фэктори-роуд к его работе. Он работал электриком на фабрике напольных покрытий. Давно-давно вышли из моды покрытия на льняном масле, из-за которых городок заслужил репутацию «дурнопахнущего». Но и после падения популярности линолеума Нэрнская фабрика продолжала покрывать миллионы кухонных полов, а также полов в ванных комнатах, туалетах и коридорах. Это обеспечивало Карелу Малкевичу приличное житье после демобилизации из Королевских воздушных сил после войны. И он был благодарен судьбе.

Это, впрочем, не означало, что он забыл причины, по которым в свое время оставил Краков. Никто не мог бы выжить в атмосфере подозрительности и предательства, не получив неизгладимых душевных шрамов. Особенно если дело касалось польского еврея, которому посчастливилось выбраться оттуда накануне погрома, уничтожившего всю его семью.

Ему пришлось строить жизнь заново, завести новую семью… Старая семья никогда не была особенно набожной, так что он не чувствовал себя несчастным без своей религии. В Керколди не было евреев. Кто-то довел это до его сведения через несколько дней после того, как он приехал в маленький шотландский городок. Намек был ясен: «Нам так нравится». Так что он ассимилировался, даже венчался со своей женой в католической церкви. Он сумел встроиться в этот мир, стал своим в этой странной замкнутой стране, приютившей его. Однако он сам удивился тому жгучему глубинному чувству гордости, с которым встретил известие о том, что Папой стал поляк. Он так редко вспоминал теперь, что тоже принадлежит к польскому народу.

Ему было почти сорок лет, когда родился сын, о котором он давно мечтал. Это стало источником радости, но и воскресшего страха. Теперь ему было что терять. Гораздо больше, чем раньше. Конечно, он жил теперь в цивилизованной стране. Фашисты никогда не придут здесь к власти. В этом ни у кого не было сомнений. Но ведь и Германия была цивилизованной. Никто не предскажет, что может произойти в стране, если число обездоленных достигнет критической массы. Любой, кто пообещает спасение, обретет последователей.

Последнее время появилось достаточно оснований для страха. Сквозь политический подлесок настойчиво пробивался к свету Национальный фронт. Стачки и нестабильность в промышленности толкали правительство на резкие движения. Подрывная кампания, начатая ИРА, дала политикам достаточный повод для введения репрессивных мер. И эта холодная сука, возглавлявшая партию тори, твердила, что иммигранты размывают местную культуру. О да, нужные зерна были уже брошены в почву.

Поэтому, когда позвонил Алекс Джилби и рассказал, что его сын провел ночь в полицейском участке, у Карела Малкевича выбора не оставалось. Он решил поскорее забрать сына домой, под свое крыло. Отсюда никто не уведет его ночью. Он тепло закутался, велел жене приготовить фляжку с горячим супом и пакет сэндвичей и отправился за сыном.

Ему понадобилось почти два часа, чтобы в своем стареньком «Воксхолле» преодолеть тридцать миль. Но какое облегчение он испытал, завидев свет в доме, который занимали Зигги и его друзья. Он припарковал машину, захватил припасы и решительно зашагал по дорожке к двери.

Сначала на стук никто не откликнулся. Осторожно ступая по снегу, он подобрался к ярко освещенному окну кухни и заглянул в него. Комната была пуста. Он забарабанил по стеклу и закричал:

— Зигмунд! Открой, это твой отец.

До него донесся топот ног по ступенькам лестницы, ведущей наверх, и дверь дома распахнулась. На пороге появился его улыбающийся во весь рот красавец сын. Он раскинул руки, радостно приветствуя родителя.

— Папа, — воскликнул он и выбежал босой на мерзлую слякоть, чтобы обнять отца. — Я не ожидал тебя увидеть.

— Позвонил Алекс, и я не захотел, чтобы ты оставался один. Поэтому я приехал тебя забрать.

Карел прижал сына к груди, в которой не утихали трепещущие бабочки страха. «Любовь, — подумал он, — дело страшное».

Брилл сидел на постели по-турецки, на расстоянии руки от проигрывателя. Он снова и снова вслушивался в свою личную мелодию: «Сверкай ты, Буйный Бриллиант». Гитарный перебор, сердечная мука голоса Роджера Уотерса, элегантные переходы, вздохи саксофона были идеальным фоном для его праздного ничегонеделания.

Не то чтобы ему очень хотелось лениться. Он укрылся от удушающего участия матери, которое обрушилось на него, едва он рассказал о том, что случилось. На какой-то миг было даже приятно закутаться в кокон привычного тепла. Но постепенно он почувствовал, что задыхается, и удалился к себе, объяснив, что ему нужно побыть одному. Эти гарбовские штучки всегда воспринимались всерьез матерью, считавшей его интеллектуалом, потому что он читает книжки на французском. Ей не приходило в голову, что это делать необходимо, если язык — твой основной предмет.

Оно и к лучшему. Не мог же он выплеснуть на нее сумбур чувств, который грозил затопить его с головой. Всякое насилие ему претило. Это был чужой язык, грамматику и словарь которого он так и не сумел осилить. Поэтому недавнее столкновение с ним ошеломило Брилла и оставило в его душе какой-то странный осадок. Он не мог бы со всей искренностью заявить, что смерть Рози Дафф глубоко его огорчила. Она не раз унижала его перед друзьями, когда он пытался опробовать на ней свои чары, которые безотказно действовали на других девчонок. Но ему было не по себе от того, что ее смерть закинула его в какое-то неудобное положение, которое никак ему не подходило.